Генриетта Григорьевна Беренская – выпускница Техноложки 1961 года. Она из тех, на чьё детство пришлась война, именно поэтому сегодня, в день полного снятия блокады Ленинграда мы публикуем её воспоминания.

ВОЙНА

Кто из вас помнит вкус подсолнечного жмыха? Этого серо-зеленого камешка с ароматом жареных семечек, который перекатываешь во рту с глазами, закрытыми от удовольствия…

А уж компотная смесь, каждая фруктинка которой в детских пальчиках кажется необыкновенным лакомством, которую перебираешь, затаив дыхание, и не можешь решиться, какую же выбрать…Одну, только одну штучку…

Первые послевоенные годы. Дома, в нижнем ящике старинного орехового буфета лежал кулек с сухофруктами. Меня неудержимо тянуло к этому ящичку… И кулечек постепенно таял, пока однажды мама не сказала мне: «Я сосчитала сухофрукты. Там столько-то штук (числа не помню). Поняла?». Опустив глаза, я молча кивнула головой. От стыда я готова была провалиться сквозь землю. У меня даже уши «горели». Я старалась забыть о случившемся, но магическое число не давало мне покоя, рождало какие-то смутные надежды: а вдруг мама ошиблась? И через какое-то время заветный кулёчек был у меня в руках, и «штучки» были пересчитаны. Их оказалось больше, гораздо больше! Я ликовала! Я прыгала от радости, смеялась, хлопала в ладоши! Не задумываясь о последствиях, я съела все «лишние». Без всяких угрызений совести. «Мамино число» казалось мне оправданием. Понимала ли я сущность своего поступка? Не помню… Надеюсь, что понимала. Но искушение оказалось сильнее. Ближайшим вечером, обнаружив пропажу, мама не сказала мне ни слова, но после ужина рассказала такую историю: «Однажды, во время войны, я ушла на работу, оставив дома тебя одну, ты заболела и не пошла в садик. На столе я оставила для тебя на блюдечке маленький кусочек хлеба и немножко растительного масла. Когда я вернулась с работы, ты стояла, держась обеими руками за край стола и положив на стол подбородок. Ты, молча, смотрела на блюдечко… Хлеб, масло были не тронуты. «Почему ты не съела хлеб?» - спросила я.

-«Ты не сказала, что это мне»…

Мама никогда не ругала меня, не читала нравоучений, не повышала голоса, что бы ни случилось. Она просто рассказывала какую-нибудь историю. И в плоть и кровь входило нечто, в чем не было понятия «нельзя», а было «не дОлжно». И это становилось нормой поведения на всю жизнь. Непререкаемой!

Мне было три с половиной года, когда началась война. Завод, где работала мама, должны были эвакуировать. У нас в доме была фамильная икона «Казанской Божьей Матери». Вечером, накануне отъезда, мама помолилась, попросила благословения в дорогу. Ночью у меня неожиданно поднялась высокая температура, и мы никуда не уехали. Поезд разбомбили, все погибли. Мы остались без средств к существованию: мама, двое маленьких детей и моя бабушка. Было холодно и голодно. Бабушка отдавала свой хлеб нам. Все, что можно было продать – было продано. Бабушка умерла первой. Незнакомая женщина помогла маме довезти санки до того места, где оставляли умерших. Мама была очень слаба. Потом умерла моя младшая сестра. Когда мама уже не вставала с постели, наш дворник дядя Ваня, добрая душа, присматривающий за жильцами, привел бригаду дружинниц, они собрали по квартирам всех умирающих и отвезли в больницу. Коридор больницы был забит лежащими без движения людьми. Когда мама приходила в себя, она не могла понять - где находится. В коридоре горел тусклый свет и стояла тишина. Никто даже не стонал, не было сил. Когда пришла врач, мама уже не могла говорить, но слышала, как врач сказала: «Я спасу эту женщину! Я не дам ей умереть». И она ее выходила. Почему она выбрала ее? Почему? – Промысел Божий.

Однажды я раскапризничалась, не хотела идти в детский сад, как мама меня ни уговаривала. Была зима. Она буквально тащила меня за руку. Я упиралась и плакала. Мама опаздывала на работу, поэтому, подойдя к садику, отпустила меня и сказала идти одной, сама заторопилась на работу. Что заставило ее оглянуться? Или кто? Оглянувшись, она увидела, что какой-то мужчина уводит меня с собой. Она закричала и бросилась ко мне. Мужчина меня отпустил и убежал. Я чудом осталась жива.

Самое яркое воспоминание о войне – это прекрасный солнечный летний день 1943 года. Я гуляла одна возле дома на Большом проспекте Петроградской стороны. Было людно, играли дети, торопились куда-то прохожие. И вдруг - резкий звук сирены. Все куда-то побежали. Почему-то я осталась одна на улице. Маленькая девочка в большом городе, голубое-голубое высокое небо, величавые дома, глубокая тишина и полное безлюдье – ни людей, ни машин. Как-то вдруг опустел Мир. А посреди мостовой - кем-то забытый (или брошенный) большой розовый целлулоидный пупс. Это была потрясающая картина. Она врезалась мне в память на всю оставшуюся жизнь. Не было никакого страха. Было удивление, неосознанное открытие красоты мира. Я не помню, что было потом.

Конечно, были бомбоубежища, где было темно, холодно и душно. Но эти воспоминания исчезли из памяти. И когда я вспоминаю заклеенные бумажными лентами окна, то вижу лишь ослепительное солнце, которое светит через них.

Когда мама вернулась из больницы, мы переехали из нашей огромной, пустой и холодной квартиры в маленькую комнату квартиры, соседствующей с нашей через черный ход. В кухне там была большая печь-плита. Иногда мы ее топили и грели воду, чтобы помыться в ванне. Наша комната 15 кв.м. была теплой и солнечной. И под овальным столом орехового дерева жили тряпочные куклы.

Война закончилась. Я должна была идти в школу (мне было почти 8 лет), но меня не взяли. Врачи отправили меня в санаторий. И был этот санаторий в Ботаническом саду, в маленьком одноэтажном деревянном доме темно-зеленого цвета. Детей было не много, всего одна группа, в основном, девочки. Раз в месяц был родительский день, но передачи принимали всегда. Я не помню, чтобы кто-нибудь капризничал, но бывало, что дети плакали, особенно в первое время. Наверное, скучали по дому. Девочка, с которой я была в паре на прогулках, была такой худенькой и бледной, что казалась прозрачной. Я всегда крепко держала её за руку, чтобы она не упала. Помню, у неё были белые-белые пуховые рукавички, очень красивые и тёплые. И ещё помню, что она не умела смеяться. Послушная, тихая, она всегда думала о чём-то своём, не участвуя в общих играх. Почему-то дети сторонились её, но мне она нравилась. Или, может быть, я жалела её. Когда я её угощала чем-нибудь, она молча стояла и смотрела на меня, не решаясь взять, а взяв, никогда не ела при мне, а держала в руке. Она была не такая, как все, но тогда я не понимала этого, не знала, как ей помочь и уходила играть с другими. Почему-то её рано забрали домой, и я осталась без пары. Зато на прогулках меня держала за руку сама воспитательница.

Жизнь в санатории возвращала нам здоровье, а жизнь в Ботаническом саду приобщала нас к красоте. Это был бесценный подарок судьбы. После страшных военных лет мы как будто попали на необитаемый остров, и, как в сказке, нам открылся новый, прекрасный мир, где все было в диковинку: причудливые кустарники, затейливые водоёмы, каменные горки с удивительными цветами, высоченные оранжереи с огромными пальмами и экзотическими растениями. И хотя стёкла оранжерей были выбиты, заклеены – красота оставалась.

Но были в этом саду и маленькие житейские радости: кусты красной смородины и яблони с райскими яблочками. Они были очень мелкими, но, Боже мой, какими же они были вкусными! Нам разрешали их есть.

В школу я пошла почти в 9 лет. Я была маленькая и очень худая. Звали меня – Спиченка. Зато меня освободили от физкультуры и уколов, что особенно радовало. Мне выдали бесплатно школьную форму: ярко синее х/б платье с белым круглым воротничком и черный сатиновый передник. Еще мне выдали коричневые туфли – баретки и зимнее пальто с меховым воротником. В школе я была отличницей.

СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО

Школьные годы были заполнены кипучей деятельностью. Дети наверстывали упущенные из-за войны радости. Чтение книг стало неотъемлемой частью нашей жизни. Читали все, в школьной библиотеке всегда были очереди. Брали по нескольку книг сразу. Я читала запоем. Старая библиотекарша оставляла мне что-нибудь особенно интересное. Она любила детей, знала интересы каждого, всегда что-то ненавязчиво рассказывала, воспитывала исподволь. Именно в школьные годы я прочитала по первому разу основную «классику».

Тихое местечко для чтения в нашей, ставшей коммунальной, квартире было найти невозможно. И мне помнится, как, закрывшись в туалете, по ночам при тусклом свете маленькой лампочки я «проглатывала» книги, погружаясь в незнакомый мир. Плакала над «Хижиной дяди Тома», «Му-Му»… Я думаю, что все в квартире знали о моих ночных бдениях, но молчали. Нормальные были соседи. И дети тоже.

Часто, сделав уроки, детвора собиралась во дворе. Играли в прятки, гоняли мяч. Дворник дядя Ваня никогда не жаловался родителям на разбитые стекла. Двор он содержал в полном порядке. Когда бывало очень холодно, мы грелись у него в маленькой каморке под аркой около теплой печурки, тоже маленькой, вроде «буржуйки». Если кто-то разбивал коленку – он лечил, как мог. Если кто-то плакал, он молча гладил по голове: «Ну-ну…» - разве что говорил он. Мы воспринимали его как хозяина дома. Иногда он угощал нас яблоками (кто-то присылал их ему из деревни). Прошли долгие годы, прежде чем мы оценили этого немногословного добрейшего человека по достоинству.

А еще был дядя Федя из тира на улице Льва Толстого, мимо маленькой деревянной пристройки которого я пробегала по дороге в булочную – кондитерскую. Ах, какие там были бублики! Возвращаясь из булочной, я всегда заходила в тир. Стреляла я очень метко, и частенько, когда у меня не оставалось денег, дядя Федя молча клал пульки передо мной. Бесплатно. Иногда он выдавал мне скромный приз. И всегда у него было о чем со мной поговорить.

Вспоминая молодость, он частенько надолго замолкал. «Федот, да не тот», потом говорил он, вздыхая. «Почему не тот?» - недоумевала я, но спросить не решалась. Тогда я ещё не знала о той, другой боли, от которой нет лекарств, о боли одинокой души, которая ждёт утешения или прощения, или любви, или хотя бы сострадания. Я не знала, что помочь ему может только чья-то другая душа, готовая разделить с ним его боль. Притихшая, я молча ждала, когда он вернётся, не смея войти в его мир, не смея протянуть ему руку.

Я жила, не оглядываясь назад. Я не могла сидеть на месте, меня всегда куда-то тянуло, и у меня всегда было множество планов, чем заняться.

Моими друзьями были соседские дети по нашей лестнице. Нас было четверо (двое на двое). Все, кроме Ромы Громадского, были одногодками. Он был младше нас, худой, но высокий и старался ни в чем не уступать старшему Жене. Когда девочки (я и Зоя) перелезали через высокий металлический забор Ботанического сада (сад был закрыт после войны на «лечение») – мальчики нам помогали. И все же не одни платья и брюки были порваны на острых пиках решетки. Но «райские» яблочки того стоили.

Там в саду, у нас были свои любимые уголки, свои любимые растения, особенно в дальнем «диком» конце сада. Это был другой мир, и мы были там другими. Цветы никогда не рвали, только любовались их удивительной красотой.

В хорошую погоду мы ездили на трамвае в ЦПКиО на Кировских островах. Чего там только не было! Качели, карусели, аттракционы, сладкие петушки на палочках, эскимо… сколько радостей сразу!

А еще был каток «Медик». Зимой, по будням, после того, как у спортсменов заканчивались тренировки, он был в нашем распоряжении. У нас были «хоккейки», и мы гонялись на них до темноты. В выходные дни на катке играла музыка. Вокруг катка всегда была отличная лыжня, и мы катались на лыжах, как настоящие спортсмены. Уже в зрелом возрасте, участвуя в сдаче норм ГТО на работе, я имела лучшие результаты по лыжам и по стрельбе.

Мне кажется, что школу в те времена никто не прогуливал, двоечников, точнее двоечниц, у нас не было (школа-то была женской). Учителя были замечательные. Я не помню, чтобы на нас кричали когда-либо или выгоняли из класса. Одной из любимейших моих учительниц была учительница пения. Это была довольно молодая женщина, «из бывших», всегда скромно, но элегантно одетая, уроки пения которой никто не пропускал. Я до сих пор отчетливо вижу ее всю, черты лица, одежду, слышу тихий голос. И у нее была застенчивая улыбка. Странно для учителя, неправда ли? Это она привила нам любовь к классической музыке. Мне кажется, что я тогда пела с закрытыми от избытка чувств глазами. И благодаря ей, наверное, я все пять лет пела в знаменитом Крыловском хоре Техноложки и до сих пор люблю петь.

А в школе по соседству учились мальчики. В нашу женскую школу их приглашали на вечера встреч. Одеты все были в школьную форму. Почти все девочки были с косичками, мальчики – с короткой стрижкой. Сначала – концерт школьной художественной самодеятельности, потом – танцы. Аккомпанировала нам учительница пения. Завязывались дружбы. Все было чинно и красиво. Я с теплой улыбкой вспоминаю эти встречи.

Жизнь была такой стремительной! Открывались спортивные школы, музыкальные, бассейны, танцевальные студии и многое другое. Хотелось везде успеть. В ДК им.Кирова на Васильевском острове показывали трофейные фильмы. И я пристрастилась к кино на всю жизнь.

Спорт «поставил меня на ноги». Я окрепла и стала заниматься спортивной гимнастикой, а потом – плаванием и прыжками с вышки. В музыкальную школу тоже ходила. И как это только времени у меня хватало на все?

Шел год за годом. Пришло время открывать и познавать мир искусства. Литература, поэзия, музыка, живопись, театр, кино – все волновало душу. Настоящая жизнь только начиналась. Все было впереди.

А главное, – вокруг и рядом были хорошие люди: умные, добрые, отзывчивые, всегда готовые помочь, научить, поддержать, вдохновить…Хорошие люди были в те времена. Душевные.

Сейчас, оглядываясь назад, заново переживая каждое отдельно взятое маленькое событие, я вдруг осознала: «У меня было счастливое детство!». Это было неожиданное для меня самой открытие. Счастливое!

Да, да, конечно же, счастливое! Несмотря на голод, холод, боль и страх, несмотря на потери военных лет и послевоенные трудности. Все тяжелое отошло на задний план, потому что потом хорошего было больше, намного больше, потому что каждая маленькая радость превращалась в большую, воспринималась острее и ярче из-за тех, отнятых войной радостей.

Нам было дано иное умение радоваться. И за себя, и за всех погибших детей тоже.

21-ый ВЕК

Жизнь – это яркий калейдоскоп событий, встреч… Это чудо. И его можно сотворить своими руками, когда человек способен увидеть прекрасное там, где оно видно не каждому, где надо хорошо потрудиться, чтобы оно засверкало всеми гранями.

С годами человек переосмысливает свою жизнь. Долгие-долгие годы ему кажется, что он знает о своей жизни все, и каждое из этого «всего» имеет свою цену, свою значимость в его жизни. Пока в потаенных уголках его памяти не начнут открываться какие-то потайные дверцы… И он увидит вдруг все-все по-иному.

Он вспомнит то, что не помнил, что вычеркнул из жизни, как ненужное, он поймет то, что не понимал или не хотел понять… И удивлению его не будет границ. Это не значит, что он начнет горько сожалеть о чем-то, что придут мысли, что он мог бы прожить лучшую жизнь, если бы он…

Нет…нет… Это прозрение было ниспослано ему, чтобы он простил тех, кого не понял и не прощал, вспомнил тех, кого не заметил и не оценил, улыбнулся с благодарностью тем, кто был рядом в трудную минуту, кто любил, не требуя ничего взамен. Это будет очищение. И оно принесет радость.

Жаль, что это прозрение иногда приходит слишком поздно, когда уже некому сказать «прости» или «спасибо».

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Мне 78. Пора подводить итоги? Нет, еще не все дороги пройдены.

Кто бы мог подумать, что в 76 лет я начну заниматься живописью? Я никогда даже не помышляла об этом!

Все произошло случайно. А может быть, и неслучайно. Ведь сделанное кому-то добро всегда возвращается тебе.

Я просто помогла пожилой женщине, а женщина эта оказалась Ларисой Рейхет, вдовой знаменитого художника Виктора Рейхета и матерью тоже знаменитого художника Петра Рейхета.

Так я попала в ее дом, который впоследствии стал очень дорогим для меня. Долгие разговоры об удивительной истории жизни ее семьи, об искусстве, истории королевских семей французского двора – (чего только она не знала!) – все стало частью моей жизни в течение нескольких лет.

Именно в этом гостеприимном, красивом доме судьба подарила мне поистине судьбоносную встречу: я познакомилась там с человеком, который изменил мою жизнь. Это был художник Александр Кравчук, ученик Виктора Рейхета. Художник, который глубоко убежден, что каждого человека можно научить писать картины.

Лучше ли, хуже – не суть, потому что, написав картину, человек становится лучше. И он помогает этому человеку поверить в себя, сделать первый шаг, впервые взяв кисть в руки, написать первую картину. И в мире становится на одного хорошего человека больше. И таких хороших ЧЕЛОВЕКОВ у него уже много. И в этом он видит смысл своей жизни.

С какой любовью он относится к своим ученикам, сколько интересного рассказывает за чашечкой кофе в своей мастерской, как настойчиво учит их видеть цвет и форму предметов, тень и свет. Он водит своих учеников в Эрмитаж, показывает картины старых мастеров, открывая новое видение знакомых полотен. В учениках у него побывало немало известных людей. Молодые и совсем не молодые (даже за 80), опытные и новички – картины написали все. Картины красивые, но все смотрятся по-разному. Ученики дружат, ходят вместе на выставки. И как-то на одной из них, мы вдруг сделали удивительное открытие: все мы совсем иначе стали смотреть на картины, видеть то, чего не видели раньше. У нас открылось второе зрение. Мы как будто увидели мир заново. И этот мир стал ярче и прекраснее. И я не устаю открывать его снова и снова. Теперь я смотрю на него широко открытыми глазами и вижу картины невероятной, фантастической красоты. И я безмерно счастлива, что научилась видеть это. И как же хочется запечатлеть всё это на полотне!

А какие чувства испытываешь, когда пишешь картину! Все заботы и мысли куда-то уходят, видишь только оживающее под кистью полотно, цвет, свет… «Счастье творчества» - теперь эти слова стали так близки, так понятны.

Как можно жить без этого? И еще много чудесных вещей есть на свете: книги, хорошие фильмы, любимая музыка, интересные встречи, добрые дела.

Мне кажется, я знаю, что нужно для счастья – трудиться, видеть красоту мира, любить людей. А еще – мечтать! Да-да, мечтать! Несмотря ни на что.

Генриетта Григорьевна Беренская (1947, 1950, 1955 гг)